Звонарь Квазимодо.

«Свет озарил мою больную душу…» – эта ария Квазимодо в мюзикле «Нотр-Дам де Пари» прославила Вячеслава ПЕТКУНА из группы «Танцы Минус», как, впрочем, его прославили и собственные песни: «Город-сказка, город-мечта», «Цветут цветы», «Иду за тобой», «Ты оставила мне половинку себя». В интервью «АН» музыкант рассказал о легендарном Ленинградском рок-клубе, своём отношении к происходящему в стране и в мире, а также о том, как чуть было не лишился своей судьбоносной роли в мюзикле.

Поколенческая трещина
– Ещё в подростковом возрасте ты стал обладателем синей корочки Ленинградского рок-клуба, будучи вокалистом группы «Тайное голосование». Питерские музыканты, впоследствии вошедшие в пантеон русского рока, старше тебя (в частности, Цой – на семь лет, Кинчев – на десять, БГ – на шестнадцать). Воспринимал ли ты их как кумиров или поводырей?
– Никто из этих людей – лидеров групп – музыкантом особенно-то и не был. Училище имени Мусоргского поколение за поколением выдавало музыкантов, которые обслуживали всё это хозяйство, а лидеры групп были персонажами. Насколько я помню, слово «музыкант»
для этих парней звучало чуть ли не как ругательство. Мы, ребята помладше, относились к ним буквально так: «Какого хрена они, а не мы?!» Имела место поколенческая трещина. Внутреннее уважение к ним присутствовало, но чтобы признаться в этом среди друзей... Нет, западло.
Я не был сильно интеллектуальным подростком, любил подраться, нарушатьвсякие правила, и Гребенщиков в моих глазах выглядел слишком правильным, даже немножко комсомольским. Музыка группы «Алиса» мне очень нравилась, но Кинчев для меня – и не только для меня – являлся москвичом, подвинувшим из группы её основателя, ленинградца Славу Задерия (слово «москвич» тогда вообще звучало в Питере как клеймо). Наиболее симпатичны мне были Цой и Майк Науменко, а ещё группа «Странные игры».
– Разделяешь ли ты взгляд на русский рок как на высокую культуру? Или главная его задача – развлекать и в этом смысле рокер не сильно отличается от музыканта в кабаке?
– Работать лабухом (играть в кабаке) участники рок-клуба считали для себя недопустимым. Что касается рок-поэзии, то бывает по-разному. Майк и БГ в плане владения словом – серьёзные величины, и я не представляю, откуда в нашей музыке взяться людям, которые бы сравнились с ними в этом. Рок-волна 1990-х гораздо проще, хотя и в ней есть группа «Сплин» Саши Васильева, которому в поэзии среди нас нет равных.
– То есть претензии к своим текстам ты воспринимаешь спокойно?
– Очень сожалею, если уровень моих текстов кого-то огорчает, и не понимаю, почему кто-то чего-то от меня в этом отношении требует. Когда в суровые 1990‑е годы я решил профессионально заниматься музыкой (а это именно что означало серьёзное решение, поскольку заняться
можно было много чем, включая не очень правильные вещи), – тогда я стал убирать из своих песен смысл. Грубо говоря, ты же не ищешь смысла в пении птицы – ты просто наслаждаешься им. В то же время я не позволяю себе запредельных вещей вроде того, что делает группа «Руки вверх» («ты целуй меня везде, 18 мне уже») или Шнуров («на лабутенах-нах и в… штанах»). Конъюнктурщиком я никогда не был. Отчасти поэтому не пишу и околополитических песен.
– Значит, те, кто поёт околополитические песни, – конъюнктурщики?
– Разве я так сказал? Я говорю о том, что в моём случае это была бы конъюнктура, потому что у меня внутренней потребности писать такие песни нет. А тот же Шевчук, исполняя их, находится в своей органике. Он просто не может молчать. Помню, как он заглянул в гримёрку к
группе «Корпус-2», игравшей инструментальный арт-рок, и произнёс: «Что вы всё мудите, мудите?! Хочешь сказать – скажи!» Тогда меня это в Шевчуке раздражало, но сейчас я его за это очень уважаю. Уважаю за умение писать такие песни. Я вот не умею, как не умею рисовать плакаты.
– Ты перепел лирическую песню Цоя «Несовременно» – почему бы не перепеть его социальную песню «Перемен!» или «Вместе со мной»?
– Потому что я себя гармонично ощущаю в лирике. Цой, кстати, был абсолютно аполитичен – и имел на этой почве конфликт с Кинчевым. И у Шевчука после переезда в Питер первый конфликт случился с Цоем.
– Ты аполитичен в творчестве, но не в жизни. Сейчас в моде обсуждать внешнюю политику правительства, восторгаясь или ужасаясь, а внутренней политике уделяют гораздо меньше внимания – давай поговорим о ней.
– Всё очень уныло. У нас сложился, по сути, государственно монополистический строй, который, по дедушке Ленину, ведёт к загниванию. Неэффективная экономика, отсутствие правового государства, а значит, произвол, коррупция и т.д. По-другому при такой системе быть просто не может. Люди, забравшие себе возможность руководить, не хотят ничего, кроме власти и обогащения. Полагаю, они гораздо более жестоки, чем мы можем себе представить. Все эти истории с репостами с разгонами мирных демонстраций – только начало. Сейчас вот на слуху безумие, связанное с рэпером Хаски (в Краснодаре отменили концерт рэпера, после чего он влез на чей-то автомобиль и стал скандировать свои тексты, – в результате артисту дали несколько суток ареста, хотя он выражал желание возместить ущерб владельцу ма-
шины. – Прим. «АН»). Зачем эта борьба с инакомыслием? Зачем душить людей? Почему не дать им дышать нормально?
– Если ты рассуждаешь в первую очередь об инакомыслии – значит, в материальном отношении у тебя всё неплохо.
– Хуже, чем несколько лет назад, как и у всех остальных, – и налицо тенденция к дальнейшему ухудшению, как и у всех остальных. Про экономику я сказал бы властям то же самое, что и про инакомыслие: дайте людям свободу. Взять недавнюю историю с дальнобойщиками: государство поставило их в феодальную зависимость от частных структур, обязав платить им дань. Хорошо и спокойно там, где развиты мелкий и средний бизнес, когда люди могут легко открыть мастерскую, пирожковую и так далее. Не каждый способен преодолевать сопротивление наших надсадных органов – рискуешь разориться, не успев ничего открыть (я сам занимался бизнесом и знаю, о чём говорю). Экономика – лес, а не парк, этот лес вырастет сам, только не мешай ему.
– Ты либерал?
– Не знаю. Вряд ли я примкну к какому-нибудь политическому лагерю. Те, кого называют либералами, превращают Европу невесть во что. Всё очень цинично. Беженцы ходят по Германии и тыкают в лицо полицейским бумажку «меня пригласила госпожа Меркель» – те сразу же
отскакивают, иначе их обвинят в смертных грехах. Запад полон ложных условностей. Любые взгляды, доведённые до крайности, превращаются в свою противоположность, и политкорректности это касается в первую очередь. Вся шумиха вокруг харассмента – всё это передавлено, пережато. Всё это ненастоящее, неестественное с точки зрения жизни, живого существа. Мы живые, и для нас нормально интересоваться противоположным полом, нормально иметь определённое отношение ко всему, нормально высказывать это отношение. Высказывать, не боясь, что тебя тут же напрягут. Причём налицо двойные стандарты: русских там не особенно любят, а беженцев любят, потому что их нельзя не любить. Безработные – что мигранты, что местные – сидят в Европе на шее у трудоустроенных граждан.
– У нас другая крайность социальной политики: выплаты очень низкие, а теперь ещё и пенсионный возраст подняли.
– Я бы на наше государство вообще не рассчитывал, оно в любом случае обманет. Для меня самое страшное – это стать бюджетником, попасть в зависимость.
– Бывает тебе, питерцу, стыдно за питерских во власти?
– Питерские – это БГ, Цой, Павел Дуров. Наш город до сих пор самый вольный. Приезжай летом, пройдись по Невскому, по дворам: художники, музыканты, ножевые бои – чего только не увидишь. Один сплошной фестиваль, который не кончается. Второго такого города нет в России, а может быть, и в мире. От музыки до футбола
– Чем в твоей жизни стал мюзикл «Нотр-Дам де Пари»?
– Я, человек с улицы среди профессиональных артистов, воспринимал его как нечто такое, во что зря вписался. Мне было так лениво! Они с чего-то решили, что я смогу спеть данный материал, хотя это целых четыре октавы, а не мои две с половиной. Кроме того, я был совершенно недисциплинированный: вёл свободный образ жизни, не имел семьи, постоянно находился в состоянии изменённого сознания. Меня повезли в Рим, чтобы я посмотрел, как репетируют этот мюзикл итальянцы. Режиссёр спектакля англичанин Уэйн Фокс водил меня по барам и учил пить по английской традиции виски с пивом…
– Пиво перед виски или после?
– А как хочешь. Когда я вернулся в Москву, до постановки оставалось месяца два. Я начал репетировать одним из последних – с мыслями, что, наверное, отползу в сторону. Своей тогдашней разболтанностью я довёл дело до крайности. Как результат – они перестали верить в меня, и вот здесь-то мне стало интересно, здесь начался спорт! Спорт и ад. И буквально в последние дни перед премьерой у меня более-
менее получилось то, чего от меня хотели. Потом я, конечно, хлебнул… Приезжаем мы, группа «Танцы минус», в какой-
нибудь город с концертом и – ё-моё! – видим афишу: «Танцы Минус» с программой «Бэль» (так называется ария Квазимодо в
мюзикле. – Прим. «АН»). На концерты стали приходить бабушки, дедушки, внучки в бантиках…
– Расширил аудиторию!
– Расширил. Но нет ничего страшнее того, когда публика не получает, чего ждёт. Ведь песню из мюзикла, разумеется, мы
не исполняем.
– Мой любимый вопрос: почему наша эстрада – рок, попса, мюзиклы – зачастую не интересны за рубежом?
– А что, китайская эстрада популярна за рубежом?
– То есть дело в языке? А не в том, что наши играют «отстой»?
– «Отстоя» и на Западе хватает. Другое дело, что люди там ведут себя уважительнее и не сыплют словами вроде «отстой» налево и направо. А у нас каждый думает, что всё понимает в музыке. И в футболе.
– Ты, кстати, понимаешь в футболе. Можно ли говорить, что мы почти выиграли чемпионат?
– Обыграть Францию было бы крайне сложно: она прошла через чемпионат, как нож сквозь масло. Наши ребята выиграли другое – веру в себя. Проигранный по пенальти матч с хорватами был лучшим матчем сборной. Просто фантастическая игра! Я устал ждать успехов России в футболе – и перестал ждать. А мои дети – мальчишки одиннадцати и девяти лет – с самого начала очень переживали за сборную, и я вместе с ними снова стал переживать. Они вернули мне интерес к футболу. Когда я высказывал скептические мысли относительно нашей команды, они говорили: «Папа, ну что ты! Надо верить в победу!» И оказались правы. Со сборной происходят хорошие вещи раз в десять лет. В 1988 году выиграли Олимпиаду и вышли в финал чемпионата Европы. В 1999-м обыграли французов – чемпионов мира – у них дома со счётом 3:2. В 2008-м дошли в чемпионате Европы до полуфинала. Ну и теперь, в 2018-м, показали отличный результат. Надеюсь, нынешнее поколение сборной поломает эту парадигму.
Сергей РЯЗАНОВ